Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания
Покидая ставшие родными места: Баймаклию, Комрат, Вишневку, Романовку, Михайловку, Тараклию, мы оставляли в этих краях много могил, но о них никто никогда не узнает, поскольку и списки личного состава, и «Журналы потерь» давно не велись, а вскоре будут безвозвратно утеряны.
С каждым днем все более ощущалась неустроенность нового походного быта. Вскоре стала неустойчивой связь дивизии со штабом армии, а потом и полков со штабом дивизии. Это назовут «полуокружением». Давно не было газет, радио и хлеба. Скоро не станет и патронов.
Через день-два поступил очередной приказ: не задерживаться, двигаться быстрее к Днестру, пока нас не отсекли в районе Бендер. Темпы движения колонн возросли. Двигались и днем и ночью. Начинал сказываться дефицит сна. Днем не давала покоя «рама». Она постоянно держала нас под контролем и корректировала артиллерийский огонь противника.
Села по-прежнему были пусты. По пути мы продолжали выполнять приказ Сталина: ничего не оставлять врагу. В погребах брошенных домов нам попадались громадные бочки с красным вином. Мы расстреливали их из стрелкового оружия, и драгоценная влага потоками выливалась на землю. Сами почти не пробовали вина, так как день напролет не могли укрыться от артогня, и вино было совсем не кстати. Не то время, чтобы «балдеть»: мы едва успевали бросаться на землю-матушку от очередного снаряда. Кроме того, после исчезновения из рациона хлеба мы постоянно ощущали голод.
Ежедневно мы несли большие потери. Противник буквально преследовал нас по пятам, а мы ему наносили мизерный урон — нечем! Начали экономить патроны.
С рационом совсем стало плохо. В одном селе разжились сырыми яйцами — нашли целую бельевую корзину. Положили ее на подводу, и несколько дней питались одними яйцами: разобьешь и выпьешь без соли и хлеба. А что оставалось делать, если нас и мирная жизнь не слишком баловала? Раз достали бочку меда, и тоже — на подводу. С неделю питались медом, запивая его водой.
Наши роты заметно поредели. Из двух рот делали одну, из двух взводов — один. Да и что за взвод в 15 бойцов? Отделения ликвидировались сами собой. Потери несли ежечасно, а противника достать было нечем: мы давно воевали без полковой артиллерии и минометов, а пока они были — вечно без снарядов и мин.
Не забыть один случай. Было это в районе Романовки. Как-то днем заскочили в пустую брошенную хату перекурить в тенечке — выдался такой момент. Только развалились на холодненьком полу, начался очередной артналет. Стали гурьбой выскакивать из хаты, чтобы сориентироваться в обстановке и залечь в канаве. В дверях образовалась шутливая давка. Кто-то с хохотом меня оттолкнул, выскочил из хаты и упал, сраженный осколком. Это был Михаил Абрамович Кур из бывшей учебной роты — учитель географии из Симферополя — очень веселый человек, непревзойденный рассказчик еврейских анекдотов, хороший товарищ. По всем законам на его месте должен был оказаться я, а он оттолкнул меня. Ребята были потрясены. Подобных случаев было много, но этот запомнился особо.
Прошли Тараклию, приближались к Бендерам. На днях нас крепко бомбили. К снарядам мы сумели привыкнуть и даже научились избегать поражения осколками, но к бомбежкам привыкнуть так и не смогли: все гудит и грохочет, небо закрывается черной землей, взлетающей на воздух, а ты лежишь и думаешь: «Попадет или не попадет?» При этом невольно ощущаешь свою полную беспомощность…
Опять испытал судьбу. Под утро полковая колонна остановилась на горе перед большим селом — оно внизу, как на ладони. Мы с приятелем из комсомольской разведроты, которая давно стала взводом, решили спуститься с горы и узнать, есть ли противник в селе? Сперва присели перекурить и понаблюдать. А когда спустились с горы идо первого дома оставалось метров 30, были ошарашены: на наших глазах шальной снаряд разворотил половину глинобитной хаты. Не задержись мы наверху, нас бы уже не было в живых. Настроение безмятежного утра было испорчено, и мы вернулись в полк: раз бьют по селу, значит, немцев в нем нет.
Сохранилась в памяти и такая неприятная сцена. На пригорке в пыли стояло 15–20 пленных румынских солдат вместе с нашим конвоиром. Надо было видеть, как тревожно и растерянно крутили они головами, сбившись в тесную кучу. Они понимали, что в сутолоке, хотя и планомерного отхода наших войск, до них никому нет дела. Хуже того, их нельзя отпустить «с миром»: где это видано? — и незачем было тащить с собой неизвестно куда. Они оказались лишними на этом свете и хорошо это понимали — большинство из них были пожилые солдаты. Кто их знает, может, они и сами сдались? Румыны без особой радости воевали за Гитлера. Не вовремя эти несчастные люди угодили в плен — их расстреляют.
Наш конвоир — молоденький солдат — все это еще не успел осознать, но его лицо выражало озабоченность оттого, что ему поручили охранять столько пленных и не сказали, что с ними делать…
Тем временем меня ожидало еще одно испытание. Как-то под вечер колонна приближалась к Бендерам. Тирасполь был уже недалеко. Меня разыскал капитан Овчинников:
— Сержант! Бери человек 50 и дуй в том направлении, — он махнул рукой в сторону, — там десант. Его надо уничтожить!
Солнце садилось. Выкликнув добровольцев на уничтожение десанта противника, я не мешкая повел отряд в заданном направлении. Тогда мы много не рассуждали: получил приказ — выполняй! За тебя командир подумал, теперь — твой черед действовать.
В те дни Остриков и Овчинников, да и другие, меня называли то сержантом, то младшим лейтенантом. Это звание мне должны были присвоить в условиях нормального, стабильного фронта, когда работают штабы, пишутся приказы, стрекочут пишущие машинки и штабники могут себе позволить менять подворотнички. В наших условиях все это исключалось, и майор с капитаном без конца повторяли:
— Как только образуется, так и оформим приказом… — Но образовываться не светило, а становилось только сложнее…
Скорым шагом отряд двигался в сторону большого села, где горели хаты. Ручных и станковых пулеметов с нами не было — их и в полку оставалось немного. Для уничтожения десанта мы располагали только самозарядными винтовками с магазином на 10 патронов. Они имели автоматическую подачу очередного патрона в казенник после выстрела. Штыки, как я уже говорил, были плоские, ножевые. Все бы ничего, но когда попадал песок, автоматика не срабатывала, что многим стоило жизни. Скоро эти винтовки заменят, но не нам, а тем, кто придет после нас…
Было 20 июля. Опустилась ночь. Наш путь лежал через село. Людей не видно, все попрятались. Догорали 5–6 хат. Впереди слышались непонятные шумы. Обратили внимание, что на дороге что-то белеет. Подошли. На спине, раскинув руки, лежала мертвая молодая женщина в растерзанном виде. Мы остановились. Молчим. Впервые за месяц войны увидели мертвого гражданского человека, да еще женщину. Нам это было в диковинку: «Неужели и женщин на войне убивают? А их-то за что?» О, святая наивность!
В западной части Молдавии гражданского населения мы не встречали, местные жители стали попадаться ближе к Днестру. Поэтому то, что мы увидели, потрясло нас всех. А тут еще возле изгороди притулился мальчуган лет семи. Всхлипывает и трясется. Мы спросили его:
— Что случилось? — И он, плача, пояснил нам, что эта женщина — учительница, жена командира Красной армии, приехавшая вслед за мужем в Бессарабию в 1940 году. За это ее немцы и убили, как «коммунистку». Еще муторней стало на душе — война стала оборачиваться к нам совсем другой, истинной своей стороной. Мы смогли только погладить мальчугана по головке и продолжали путь: приказ надо выполнять.
За селом простиралось картофельное поле. За ним — довольно широкая канава с водой и крутой подъем в гору, из-за которой и доносились шумы.
Рассыпавшись цепью, стали медленно подниматься в гору: луна выглянет — ложимся, спрячется — идем дальше. Я первым разобрал невдалеке немецкую речь, обращенную к нам:
— Wer ist da? Halt! Hende hoch![37]
Я тихо подал команду, и мы залегли. Немцы, почуяв недоброе, открыли сверху шквальный огонь. Они не были любителями ночных приключений. Они старались ночью спать, а тут мы потревожили их сон, и они всю свою тревогу и злость вложили в беспорядочный, но весьма плотный огонь. На первых порах завязалась перестрелка, причем мы так же били вслепую, как и немцы, в основном — на вспышки выстрелов. Ночь была черная, луна спряталась, звезд не видать.
На нашу беду немцы пустили вход ротные минометы, и нас сразу стало обдавать горячей воздушной волной при разрыве мин. Огонь немцы вели настолько интенсивный, что трудно было развернуть правую руку и достать из кармана шинели очередную обойму. Было ясно, что это не десант, а войсковая часть, устроившаяся на ночлег.
Лишних патронов для соревнования в бесполезной стрельбе мы не имели, людей терять было ни к чему, и я дал команду отходить. «Отходить» пришлось на животе и ногами вперед: развернуться под огнем многие не рискнули. При форсировании канавы шинель и гимнастерка задрались, и наши горячие животы окунулись в холодную воду. Так бесславно закончилось «уничтожение десанта». Вспышки выстрелов еще дол го мерцали по всей горе. Мы здорово растревожили немцев, но и только, продемонстрировав полнейшую беспомощность.
